Об искрометном языке и фантастическом воображении, крепком здравом смысле и животворной личности Роберта Бертона
Эта книга очень длинная. Кроме того, в ней нет ни картинок, ни разговоров — прямо как в той книге, которую в небезызвестный летний день читала сестра Алисы. В довершение упомянутых недостатков она местами написана на латыни. И наконец (как будто этого мало!), она опирается на совершенно устаревшие понятия об анатомии, физиологии, психологии, космологии и прочих «логиях».
Так чего ради, спрашивается, нам ее читать? Почему она не просто достойна прочтения, но поистине великолепна, увлекательна (настолько, что оторваться невозможно) и приносит бесконечную радость и утешение?
Главная из причин, по которым читать ее действительно стоит, почти не имеет отношения к литературе. Причина эта в том, что «Анатомия меланхолии» раскрывает перед нами изумительную личность: настолько живую и щедрую, веселую и человечную, толерантную, сумасбродную и мудрую, а вдобавок набитую под завязку всевозможными причудливыми фактами вперемешку с трогательными и абсурдными историями из жизни разных людей, что одного часа в ее обществе уже достаточно, чтобы душа воспряла для новых свершений.
Бертон (или Демокрит Младший, как он себя называл) в своем кратком (подумаешь, всего каких-то сто шесть страниц!) предисловии может сколько угодно отстаивать право автора на роль чревовещателя: «Так ведь это не я, а Демокрит, Democrirtus dixit[66], поэтому вам следует поразмыслить над тем, что значит говорить от своего лица или от лица другого человека, склад ума и имя которого ты присвоил; поразмыслить над различием между тем, кто притворяется или исполняет роль государя, философа, судьи, шута, и тем, кто является им на самом деле…» («Демокрит Младший — читателю»)[67] — но даже если мы сделаем вид, будто поверили, что голос, звучащий на протяжении всех тринадцати сотен страниц книги, принадлежит не самому Бертону, а выдуманному им персонажу, персонаж этот все равно стоит того, чтобы с ним познакомиться.
Читатели, знакомые на личном опыте с тем психическим расстройством, которое сейчас называют депрессией, прекрасно знают, что противоположность этого прискорбного состояния — не радость, а бодрость. Бодрость заразительна. Ее можно подхватить от других людей. И Бертон — один из тех, кто способен приободрить любого. Он энергичен, как Рабле, и оказывает на читателя такое же воздействие: ускоряет потоки природных сил (которые вырабатываются в печени), стимулируя тем самым жизненные силы (которые созидаются в сердце), а они, в свой черед, придают энергию силам животным (тем, что образуются в мозгу). Одним словом, тонизирует.
О том, что Бертон переполнен кипучей энергией, свидетельствует, среди прочего, нескончаемый поток его рассуждений. Поток этот то и дело уходит в сторону, увлеченный всевозможными отступлениями, но ни одно из них не ведет в стоячее болото: рано или поздно ручеек поворачивает назад и снова вливается в главное русло.
Бертон прекрасно осознает эту свою привычку и без колебаний встает на ее защиту:
Хотя подобная манера прибегать к каким бы то ни было отступлениям некоторым не по вкусу и они находят их легкомысленными и нелепыми, я все же держусь мнения Бероальдо: «Такие отступления доставляют огромное удовольствие и освежают уставшего читателя, они подобны соусу для больного желудка, и я поэтому с тем большей охотой к ним прибегаю» (1.2.3.2)[68].
Самое длинное из таких отступлений — великое отступление «о воздухе» — содержится в третьем подразделе второго раздела первой части книги. И вы только посмотрите, с каким эпическим размахом оно начинается:
Как длиннокрылый сокол, будучи спущен с кулака, взмывает ввысь и чертит в воздухе круг за кругом удовольствия ради, воспаряя все выше и выше, пока, наконец, не достигнет положенного ему предела, а затем, приметив добычу, камнем падает вниз, так и я, достигнув, наконец, этих необозримых воздушных просторов, в коих могу распространяться и разглагольствовать беспрепятственно обо всем, чего пожелает душа, намереваюсь постранствовать по миру вдоволь и подняться ввысь до эфирных пределов и сфер небесных, оттуда же вновь устремиться долу, к тем предметам, о которых рассуждал до сих пор.
